[madnesslove]

Название: Улыбайся мне.
Глава: с 1 по 5.
Автор : Эрос. /www.diary.ru/~2600026//
Бета: Как бы обязательно не было, у меня ее нет.
Персонажи (Пейринг): Пруссия/Россия, мелькают: Литва, Украина, Германия, Белорусь.
Рейтинг: PG-13
Жанр: Слэш (яой), Драма, Психология, Философия, Повседневность, Hurt/comfort.
Состояние: В процессе написания.
Дисклеймер: Персы не мои, я пофапать взял и вернул.
От автора: Это даже не фик, а серия рассказов, в которых Пруссия, на тот момент официально являющийся оккупационной зоной России, знакомится с улыбками Брагинского, отличая одну от другой, раздражаясь, посылая к черту, и понимая, что без каждой из них, он уже не может.
А, и еще, я диалоги плохо пишу-поэтому избегаю. Просьба понять, простить.

Чаще всего - только кончики привычно растянутых губ, что имеют идиотскую привычку трескаться на невыносимом морозе.
Свежий, ледяной воздух.
Ветки деревьев, прогибающиеся под неизменным ветром-метелью.
А у него - одиночная скупая галлюцинация. Молчаливая, как стоящий поодаль Брагинский, которого окружают нелепые при таком холоде цветы.
Шумные и до одурения яркие.
Живые. Не как он сам.
Оказывается, если присмотреться, то понимаешь что у подсолнухов причудливо вытянутые лепестки - желтые.
Почти неуместно теплые для такой холодной страны.
И это кажется на удивление правильным, что в обители разрушенных авианосцами зданий, есть свое крошечное солнце, миллионами клонов греющее не тело, но душу.
Рассеяно.
Шутливо.
И куда более исправно, чем русское, мифическое отопление.
Гилберт здесь едва ли пару дней и пока сапоги на тонкой, кожаной подошве протаптывают снег, тысячи заключенных, мозолистых и наверняка распятых рук, отстраивают непомерно высокую стену, уже успевшую разделить его жизнь на «до» и «после».
Как же он хотел этого не знать. Не чувствовать каждый новый кирпич, пропитанный разлукой как формалином три на четыре. Не помнить.
Не слышать их тошнотворно-победоносный смех, еще тогда, сразу после разгрома.
Нашумевшего поражения.
Устало усмехающийся Англия, ликующий юнец Америка, вальсирующий Франция.
Они торжествовали во время безвкусной животной дележки, строя из себя аристократов и жадно отгребая уже не места потенциального влияния, а оккупационную территорию.
Кроша на дотошно ровные части ту Германия, что возомнила себя Богом.
Что была Богом.
И ненависть, конечно кипела.
Шипела и грозилась сквозь сжатые зубы не собирающаяся засыпать гордость.
Кичилась.
Рвалась.
Кричала, и на отборном немецком проклинала всех бурлящая спесь.
Пруссия не мог так просто сдаться.
Не мог оставить своего маленького недо - сурового братца под прессом глухой действительности, которую не научили внимать языку отчаянных, последних молитв.
Пруссия не мог, но сдался.
И единственное что он помнил, когда его, точно щенка, подарили новому хозяину - это то, что Россия не смеялся, а тихо стоял в стороне и бездумно вертел в руке крест тевтонского ордена.
Порванных звеньев серебряной цепочки, приятно холодившей тонкую, белесую шею, было тогда уже не собрать.
***
Иногда, правда не так часто как хотелось бы, Пруссия встречался с задумчивой полуулыбкой, и все гадал, кому она может принадлежать.
Навязчивой белобрысой девице, что вечно бормочет себе что-то под аккуратненький, вздернутый носик, поправляя полы платья?
Пышногрудой миледи, застенчиво улыбающейся и смущенно прикусывающей тонкую линию губ?
До смешного запуганной Прибалтики, которая всем скопом, ежедневно, и может ежеминутно старалась сделаться чуть меньше, чуть незаметнее?
Может Зиме, через замерзшие пустые стекла и рамы недавно крашеного дерева?
Легким призывом сменить, поубавить обороты и уступить, наконец шатающийся пьедестал - табуретку, весне?
Пруссия не знал.
И изредка встречаясь взглядом с математически стройным безумием внутри сиреневой глади, он понимал, что вряд ли узнает когда-либо.
Уж больно загадочной и лукавой была улыбка, среди бессчетного количества совершенно таких же.
Подозрительно опасной была натянутая тишина, смешной образиной бегающая по темным коридорам.
Сколько бы Гилберт не вскидывал точеный подбородок, в жесте достойном гордых королей века семнадцатого и не уходил восвояси, ее смешки доносились повсюду, а Иван, казалось бы прекрасно знающий о плутовке, так легко вскрывшей замки - предпочитал не замечать.
И не делиться ни с кем хаотичными мыслями о том, как это все-таки хорошо, смотреть на растрепанные белоснежные вихры, наверняка удивительно мягких волос и понимать, что поблескивающие неутоленным любопытством глаза, все чаще смотрят только на него.
***
Губы того самого, невыносимо загадочного России, поджатые в немом упреке - это не плохо, это отвратительно.
Даже не смотря на то, что он заклятый враг, чертов защищающийся варвар.
На то, что гордость едко шипит и широко усмехается после.
На то, что он, Гилберт Байльдшмидт, не знает, что есть такое слово-стыд.
Вот так вот.
А все потому, что разочаровать Брагинского-это как затмить по полуденному яркое и теплое солнце - не чувствуешь ничего, кроме легкой дрожи в кончиках немеющих пальцев и ждешь грозы.
Которая обязательно придет.
И Пруссия знает, что виноват, но свобода, что по ту сторону ограждающей калитки, все чаще становиться сильнее, чем рассудок притупленный день ото дня сужающимися стенами старого, скрипящего дома.
Ему необходимо видеть и очень - очень - ощущать.
Что угодно, кроме витиеватых перил с редкими, мерзкими занозками, попадающимися исключительно Пруссу.
В двадцати шагах от дома, где ленивый поворот асфальтированных улиц сменяется едва протоптанной тропинкой - его ждет Счастье.
Стоит, по-свойски облокотившись о молодое деревце, и отсчитывает минуты своего драгоценного времени. Потраченного «немного в пустую»
И Гил понимает, что еще немного и Счастью надоест ждать.
Оно найдет себе другого, более удачливого компаньона и переедет туда, где теплее и где улыбка, одна через другую, меньше фальши.
Перестанет считать. И оставит его одного.
В том месте, которое он бездумно и исключительно про себя, называет домом.
***
Еще одна - новая, отыскалась совсем недавно, но стала спутницей более верной, чем спасенная от голода собака.
Пруссия, правда еще не придумал, как ее назвать, эту недо - псину.
Пруссия знает, что если дать этому называние, то что-то громко хрустнет, как от удара, и не факт что это не будет его нос.
А она появляется раздражающе редко и вызывает целую бурю неожиданного, детского восторга, точно замысловатый чудак включил посреди пустыни сеть фонтанов, и рассмеялся собственной сообразительности.
Чудодейственные свойства ее открылись мгновенно.
Распахнулись двери в приглашающем жесте и так и застыли.
Входить, не входить - как иллюзия выбора и «Черт возьми!» - Думает Гилберт немного погодя - «Мне это нравится!»
А до появления новой святыни, он, как запятнанный свидетель, стал невольником с хорошим слухом и крайне плохим зрением.
К сожалению.
Малышка Беларусь, открыв в себе способности к ораторству, что-то настойчиво доказывала-объясняла Великой и Могучей Державе, иногда в качестве поддержки заручаясь слабыми кивками свой сестренки
А Держава невозмутимо улыбалась и смотрела поверх девичьего плеча.
Точно в приоткрытую дверь, за которой решивший поиграть в «море волнуется раз»- прусс.
И блестящие, не устающие удивлять Россию - глаза, смотрели рассеяно и задумчиво, в самый раз для шпиона-неудачника.
-Сколько можно играться, Ваня?! Он не часть нас и никогда ей не станет! Когда ты это уже поймешь?!
Но понимать то было нечего.
Как оказалось.
Хотя бы только потому, что встретившись взглядом друг с другом, они решили все быстрее и в пример тише.
Бровь, вытянувшаяся в насмешливую дугу, язвительно осведомлялась о том, что будет угодно господину Брагинскому, на счет его, Прусской и конечно ничтожной, особы.
А ответ не поражает.
Не бьет на повал, не вызывает удивления или очередную порцию дешевого сарказма.
Он заставляет смеяться, что незамедлительно и делает Байльдшмидт.
Расправив понурые плечи, чуть запрокинув голову и указательным пальцем оттягивая воротник все той же темно-синей формы.
Гилберт тогда впервые не считал шаги от комнаты бессловесных мучений до лестницы, что круто вниз по усталым ступеням и в просторный холл.
Он привычно и только вперед, запнувшись и прислонившись к стене.
Он хрипло, шумно и удивляя Литву, сам себя корил за то, что так долго не мог понять.
Он беспечно и впервые - не настороженно, под аплодисменты вытянувшихся в негодовании и растерянности лиц «сестренок» не предвещавших впрочем, ничего хорошего.
Плевать, ведь появилась она.
Бесшумно легла на землистое лицо с обветренными щеками и пообещала остаться надолго.
И начала выполнять – Брагинским, прячущим в шарфе тонкой вязки настоящую улыбку.
Потеплевшим ветром, ворвавшимся в приоткрытое окно и раскидавшим парочку наверняка жутко важных бумаг.
Плевать.
Распустившейся почкой, на ветке уснувшего дерева, что в недоумении встряхивало с себя снег.
«Ты мне нужен. Навсегда» - сказал тогда прищур забавных, белесых ресниц.
В голове шумели подсолнухи и кричали невыносимо громко, хоть плач.
«Вот ведь идиот» - Добродушно напевал Пруссия, пропуская ступеньки исключительно через одну. –» Я и так знаю»
Что не плевать.
***
Он встретил ее давно и вспоминал непозволительно часто.
В душном, тяжелом воздухе, тогда еще теплилось лето, и пестрящий запах крови, пороха и дешевых сигарет заполнял разрушенные проулки.
Гилберт любил войну.
Война любила таких, как Гилберт.
А вместе они обожали разрушать.
И тогда все Боги действительно были на их стороне.
За плечами разгромленная Польша и кучка мелких, глупых стран, которые никак их в гости не ждали.
Довольная армия, из уст в уста бахвалящаяся собственной жестокостью.
И ему это действительно нравилось.
А сапоги уже привыкли оставлять след кармины на иссохшей земле.
В чужих, потертых тряпичных жилетах, руки ловко находили боеприпасы, опасливо и едва ли ловко, обходя вечно внутренний карман, с неизменной фотографией любящей семейки где-то по ту сторону его личного ада.
Убивать, плечом к плечу с возмужавшим Людвигом, стоило бы дороже, но нечем больше заплатить, а в последние два года, человеческие жизни здесь стоят дешевле, чем неразбавленная, черная и крепкая пинта пива.
И в один из тех последних деньков, когда вкус победы становился до боли явственным, Боги отвернулись.
На пустоши, где для полноты эффекта не хватало только изредка мелькающего перекати поля, было две стороны, не четыре, ни шесть, ни весь чертов мир, где можешь идти куда хочешь.
Было только две. Их было только двое.
И почти миловидно щурящееся солнце, приглашающими жестами хлестких лучей, как люминесцентный прожектор включило голоса.
А Гилберт тогда думал что так нельзя, что это не правильно, здесь и сейчас улыбаться.
Раздражение и волнение, потонувшие в сонме беснующихся летописцев и чьих-то слабых, уже предсмертных выкриков.
Череда ускользающих в безызвестность патронов - это спокойствие, абсурдное и смеющееся, наглое и обворожительное, беззащитное и стремительное, а то, что притупленное обоняние продолжало чувствовать запах мерзлой сирени - это ничего, просто Байльдшмидт выпил чуть больше, чем обычно и единственные глаза, которые он позволил себе запомнить, неизменно смотрят на него из под счастливого прищура, а потом он забывает.
Потом о нем забывают.
А еще он понимает, что эти русские - чистые сумасшедшие. Каждый первый, второй, третий - без намека на царя в голове. У них цели эфемерные и заоблачные, почти пустозвон и так решил бы каждый, но в направлении причудливого металлического крана, неизвестного происхождения, они идут не с покорностью, нет, с гордостью и желанием защитить.
Когда Гилберт осознает, что его люди так не смогут, никогда-никогда за всю свою нелепо-короткую жизнь - он проигрывает. И треск, от в крошки разбитой идеологии слышен только им двоим.
Недоумевающему Людвигу нечего ответить на его вымученную усмешку.
На той стороне, неумолимо твердо возвышаясь на горах покореженных трупов, к нему вернулся всего один Бог, которого он никак не ждал.
К нему вернулась ненависть.